Uomo solo – Evgenij Aleksandrovič Evtušenko

Edward Hopper, New York Movie, 1939

Che vergogna per l’uomo solo,
che senza un amico,
senza un’amica,
senza moglie,
va nei cinematografi,
dove sempre le proiezioni durano cosí poco,
e cosí lunghi sono gli intervalli!
Che vergogna per l’uomo che nella sua segreta guerra di nervi
contro lo scherno delle coppiette, nel foyer,
si ripara in un angolino,
a masticare una pasta, arrossendo
come di un peccato.
Infine, la vergogna,
l’angoscia
ci aggrega a strane compagnie,
a la servitú di inutili amicizie
ci perseguita fino alla tomba.
Senza ragione si formano gruppi:
in certuni si beve, si beve, si beve,
non ci si rassegna a mettere giudizio;
in altri si è sempre occupati da problemi di vestiti e di ragazze,
in altri si parla di questioni ideologiche —
in apparenza —
ma se meglio li guardi
hanno tutti lo stesso volto…
le mille facce della futilità!
Ora in questa, ora in quella rumorosa compagnia…
Me la sono squagliata tante volte —
non le saprei contare,
ora in una nuova trappola ero rimasto preso,
ma mi sono liberato,
ci ho lasciato soltanto un po’ di pelo!
Me ne sono liberato?
Tu a me davanti,
vuota
libertà,
lo sa il diavolo a che servi!
Mi piaci, libertà.
Ma anche, come una moglie disamata e fedele
mi sei venuta
a noia.
E tu, amore,
come te la passi?
Ti sei liberata anche tu dalla futilità?
Di chi sono adesso i tuoi occhi bellissimi a mandorla
e le spalle bianchissime, lussuose?
Sono cosí pochi gli anni passati da quell’incontro,
e ora —
che schifo!
Che ignominia,
amore,
che ignominia!
Tu pensi che io, certamente, mi vendico,
e che adesso a qualche nuova avventura sto correndo in taxi,
ma anche se cosí fosse, dove
dovrei far fermare l’autista?
Perché tutto è inutile, vedi,
inutile
mi è impossibile liberarmi di te.
Con me le donne
si ritirano in sé,
adesso sentono
che mi sono tanto estranee!
Sulle loro ginocchia depongo la testa:
non a loro —
ma a te io appartengo.
Ma ecco qua. Ascolta: un giorno
andai da una, in una misera casa di via Sennàja.
All’attaccapanni di povere corna
appesi il cappotto.
C’era nella stanza un abete sghimbescio, illuminato da fioche lampadine,
sedeva vicino una donna, le sue bianche scarpette luccicavano:
severa e chiusa in viso – come una fanciulla.
Era stato tutto cosí facile – l’invito
e il permesso
di venire – che troppo
sicuro di me e con troppa
improntitudine moderno,
non le portai dei fiori ma del vino;
poi la cosa risultò, come si dice,
un poco piú complessa.
La donna taceva,
le brillavano ai lobi degli orecchi
due gocce trasparenti –
due orecchini
orfanelli.
Come malata,
guardandomi con occhi incerti,
sollevando appena il suo debole corpo,
disse sordamente:
«Vattene…
Non bisogna…
Lo vedo: tu non sei mio,
appartieni a lei…»
Una volta di me s’innamorò una ragazzina,
con una frangia scomposta sulla fronte,
con modi di fanciullo, selvatici,
e occhi di ghiaccio,
pallida di paure
e di languore.
Eravamo in Crimea.
Una notte ci fu un temporale,
e la bambina
nel magnesio dei lampi
sotto voce mi diceva:
«Piccolo mio?
Piccolo mio?»
e mi copriva gli occhi col palmo della mano.
Intorno tutto era orrido e solenne:
e il tuono
e il sordomuto gemito del mare —
e lei ebbe una improvvisa intuizione di donna:
e mi gridò:
«Tu non sei mio,
non sei mio!»
Addio, mia cara!
Io sono tuo,
cupamente,
fedelmente,
e chi è solo, di tutti è il piú fedele.
Possa dalle mie labbra non sciogliersi in eterno
la neve dell’addio del tuo piccolo guanto.
Grazie alle donne,
grazie a tutte le donne
bellissime e infedeli,
perché tutto ciò è durato un istante,
perché il loro addio
non è un arrivederci,
perché nella loro falsità piena di sovrana fierezza,
ci donano deliziosi patimenti
e della solitudine gli splendidi frutti.

Evgenij Aleksandrovič Evtušenko

1959

(Traduzione di Alfeo Bertin)

da “La stazione di Zimà e altri versi”, «Le Comete» Feltrinelli, 1962

∗∗∗

Одиночество

Как стыдно одному ходить в кинотеатры,
без друга,
без подруги,
без жены,
где так сеансы все коротковаты
я так ях ожидания длинны!
Как стыдно
в нервной замкнутой войне
с насмешливостью парочек в фойе
жевать, краснея, в уголке пирожное,
как будто что-то в этом есть порочное!…
Мы, одиночества стесняясь,
от тоски
бросаемся в какие-то компании,
и дружб никчемных обязательства кабальные
преследуют до гробовой доски.
Компании нелепо образуются:
в одних все пьют да пьют,
не образумятся,
в других все заняты лишь тряпками и девками,
а в третьих — вроде спорами идейными,
но приглядишься —
те же в них черты…
Разнообразны формы суеты!
То та, то эта шумная компания…
Из скольких я успел удрать —
не счесть!
Уже как будто в новом был капкане я,
но вырвался,
на нем оставив шерсть!
Я вырвался!
Ты впереди,
пустынная
свобода,
но на черта ты нужна!
Ты милая,
но ты же и постылая,
как нелюбимая и верная жена.
А ты, любимая?
Как пожинаешь ты?
Избавилась ли ты от суеты,
и чьи сейчас глаза твои раскосые
и плечи твои, белые, роскошные?
Как мало лет с той встречи минуло,
и вот —
такая пошлость!
Какая это подлость,
милая,
какая подлость!
Ты думаешь, что я, наверно, мщу,
что я сейчас в такси куда-то мчу,
но если я и мчу,
то где высадиться?
Ведь все равно
мне от тебя
не высвободиться!
Со мною женщины в себя уходят,
чувствуя,
что мне они сейчас
такие чуждые!
На их коленях головой лежу,
но я не им —
тебе принадлежу.
А вот недавно был я у одной
в невзрачном домике на улице Сенной.
Пальто повесил я на жалкие рога.
Под однобокой е;шой с лампочками тускленькими,
посвечивая беленькими туфельками,
сидела женщина,
как девочка, строга.
Мне было так легко разрешено
нриехать,
что я был самоуверен
и слишком упоенно современен
я не цветы привез ей,
а вино,
но оказалось все
куда сложней.
Она молчала,
и совсем сиротски
две капельки прозрачных —
две сережки
мерцали в мочках розовых у ней.
И, как больная,
глядя так невнятно,
поднявши тело слабое свое,
сказала глухо:
«Уходи…
Не надо…
Я вижу: ты не мой,
а ты ее…».
Меня любила девочка одна
с повадками мальчишескими, дикими,
с летящей челкой
и глазами-льдинками,
от страха и от нежности бледна.
В Крыму мы были.
Ночью шла гроза,
и девочка
под молниею мапшйной
шептала мне:
«Мой маленький!
Мой маленький!» —
ладонью закрывая мне глаза.
Вокруг все было жутко и торжественно:
и гром
и моря стон глухонемой, —
и вдруг она, полна прозренья женского,
мне закричала:
«Ты не мой,
не мой!»
Прощай, любимая!
Я твой угрюмо,
верно,
и одиночество
всех верностей верней.
Пусть на губа моих не тает вечно
прощальный снег
от варежки твоей.
Спасибо женщинам,
прекрасным и неверным,
за то, что это было все мгновенным,
за то, что их «прощай» —
не «до свиданья»,
за то, что, в лживости так царственно горды,
даруют нам блаженные страданья
и одиночества прекрасные плоды!